Захарченя Б.П.
Ох, трудно отделаться от метко высказанного словесного ярлыка. Он, по нашему российскому выражению, как банный лист - тонкий, прилипчивый и приклеился черт знает где. Таким ярлыком, в моем восприятии Казани, пока я там не побывал в 70-х годах, была стихотворная фраза Маяковского:
<Крива
Коса
Стоит
Казань...>
Позже мои заблуждения о <кривизне казанского пространства> были усилены (нет, нет, геометрия Лобачевского тут не причем) высказыванием моего американского друга из Беркли Карсона Джеффриса, блистательного физика и художника одновременно. Он прилетел ко мне в Ленинград летом 1969 года после большой международной конференции по электронному парамагнитному резонансу (ЭПР), проводившейся в связи с 25-летием открытия Евгением Завойским в Казани этого знаменитого физического эффекта. На мой вопрос о том, как ему понравилась в Казани, он ответил:
<Бόрис, я себя чувствовал как при раскопках древней цивилизации>.
Грубовато. Но чего же Вы хотите от изнеженного калифорнийца, впервые попавшего в один из бедных советских городов, разоренных последствиями войн и надрывным строительством атомных бомб и ракет, где гостиничный комфорт отсутствовал начисто, а к унитазу, бывало, и ведерко с водой подносить надо было. ЭПР ЭПРом, а сантехника всегда была большой российской проблемой. Тем не менее, ранее закрытый для иностранцев город открыли для проведения этой грандиозной для Казани конференции. Нужно было обладать большой смелостью, чтобы в условиях прежней Казани провести конференцию, на которую съехались звезды мировой физики. Именно звезды. Ведь методы радио- и СВЧ-спек-тро-ско-пии всегда были одной из вершин физики двадцатого века, позволившей создать когерентные источники излучения: мазеры и лазеры.
Очень смелым человеком оказался Семен Александрович Альтшулер, который взвалил на свои плечи организацию конференции, став председателем оргкомитета. Думаю, что кроме чувства долга, им двигало желание увидеть своих заграничных коллег. Поговорить с ними <за науку>. В то время для него, <невыездного> ученого, это был единственный способ такого необходимого общения. Физика - наука устная, как правильно говорил кто-то из наших знаменитых физтеховцев, учеников <папы Иоффе>. Без обсуждений, обмена мнениями она, как и многое другое не развивается.
Все это и про Казань, и про Альтшулера я объяснил Джеффрису. Но он и сам все понимал и сказал, что его долгом было посетить родину парамагнитного резонанса, увидеть Завойского, Альтшулера, Козырева. В Ленинград же он прибыл не только для встречи со мной, но и с тем, чтобы увидеть выставки работ своего кумира - Владимира Татлина, которому он во многом подражал, создавая свои движущиеся скульптуры с лазерной подсветкой. Уже в аэропорту, стоя передо мной в своем канотье с пестрой лентой и в полосатом пиджачке, он заявил об этом своем желании. Как мог, я старался объяснить ему, что работы Татлина либо почти исчезли, либо находятся в <глубоких> запасниках Русского музея, куда я проникнуть не могу. Вот этого он понять не мог.
В 1969 году я по каким-то причинам в Казань не смог приехать, хотя имел приглашение на эту конференцию.
С Семеном Александровичем впервые встретился в Москве вскоре после того, как мы с ним одновременно были избраны в члены-корреспонденты АН СССР в 1976 году. Поздравили друг друга. Я признался ему в любви к его научным работам. Они действительно были великолепны, к тому же близки и понятны мне: акустический парамагнитный резонанс, сверхтонкая структура, замечательные исследования узкого фононного <горла> с использованием мандельштам-бриллюэновского рассеяния света, кстати, экспериментально открытого моим учителем Е.Ф. Гроссом. Все эти научные шедевры появились после войны, а перед войной научное творчество Семена Александровича началось с замечательной работы по предсказанию существования магнитного момента у нейтрона, выполненной совместно с Игорем Евгеньевичем Таммом. Какие авторитеты опровергали это выдающееся предсказание! Поверили только, когда Альварец и Блох через пять лет измерили и момент, и его знак в полном соответствии с предсказанными Альтшулером и Таммом. Поляризованные нейтроны сейчас незаменимы при исследовании структуры магнитных материалов. Помнят ли те, кто использует этот мощный метод, того, кто первый предсказал магнитный момент частицы без заряда? Думаю, что большинство не помнит. Так часто бывает.
Во время упомянутой московской встречи с Альтшулером я с интересом узнал, что он родился в Витебске, можно сказать, в родном для меня городе. Я родился на 17 лет позже его, неподалеку, в городе Орша Витебской области. Но в раннем детстве жил в Витебске и, как обладатель удивительно рано проснувшегося самосознания и памяти, помню, хотите верьте, хотите нет, эпизоды из моей жизни в возрасте до одного года. Тот Витебск сохранился в моем сознании как слоистое образование из темных деревянных и светлых каменных домов.
Сказал Семену Александровичу, что мы с ним почти как родственники: в один день избраны в Академию, родились в одном месте и область занятий наукой очень близка. Его серьезное, почти всегда сосредоточенное, лицо преобразилось улыбкой, и он сказал, что такие признаки родства он полностью признает.
Витебскую тему я очень люблю обыгрывать, произнося шутливые спичи на днях рождения моего друга Жореса Алферова, уроженца Витебска, теперь прославившегося еще и Нобелевской премией. Думаю, эти спичи понравились бы Семену Александровичу, будь он жив. Рискну часть одного из них, посвященного семидесятилетию Жореса, привести здесь.
<...Сначала цитата из книги <Моя жизнь> Марка Шагала. <О Пэне я узнал, стоя на трамвайной площадке. Я увидел надпись белым по синему: <Школа художника Пэна>, в тот момент трамвай пересекал Соборную площадь. <Ах! - подумал я, - какой же он интеллигентный, наш Витебск>.
Иегуда Моисеевич Пэн, он же Юдель Мовшевич, он же Юрий Моисеевич-учитель Шагала.
Но ни великий Шагал, ни его учитель Пэн не могли себе представить, какой же он на самом деле интеллектуальный центр, этот Витебск!
На лет двести раньше Шагала в Витебской области родился Александр Меньшиков, там же и я в 1928 году, на семнадцать лет раньше меня в Витебске родился замечательный ученый Семен Альтшулер, в 1923 году - Виталий Гольданский, оба члены нашей Академии наук. И, наконец, в 1930 году - Жорес Алферов.
После этого, я думаю, по своей значимости в мировой истории, науке и культуре Витебск стал недосягаем. А в энциклопедическом справочнике написано, что это всего-навсего железнодорожный узел с пристанью на Западной Двине.
Не знаю, куда смотрят белорусские власти?! Стоит ли нам после этого с ними воссоединяться!
Между прочим, славе Витебска и Витебского княжества всегда мешала Москва. Очень, очень много там народилось актеров, академиков, художников. Очень уж много. Но с этим надо разобраться. Почему их там столько рождалось? Разберутся. Уже, говорят, готовится сенсационная телепрограмма Доренко - <Незаконнорожденные дети Лужкова>*.
Один из знаменитых уроженцев Витебска - Жорес Алферов, подобно своему земляку Марку Шагалу, наводнившему мир картинами, заполнил мировою микроэлектронику гетеролазерами, созданными им. Помню, как еще в раннем детстве он говорил мне: <Боря, я гетеропереходирую всю полупроводниковую электронику!>.
Что же Вы хотите?! Витебляне очень активны, предприимчивы и, я бы сказал, отважны...>.
Определение отважный очень хорошо соответствует Семену Александровичу. В научном его творчестве смелость много раз демонстрировалась. Отважен он был и на Отечественной войне и после нее, когда требовалось большое мужество, чтобы, вернувшись с войны, снова врастать в ушедшую вперед науку.
Один эпизод, произошедший в Тарту, заставил меня вспомнить, что профессор Альтшулер прошел через горнило страшной войны. Мы одновременно с Семеном Александровичем оказались в Эстонии. Приехали оппонировать диссертации в Институте физики Эстонской Академии наук. Жили в небольшом, лучшем тогда в городе <Парк отеле>, здание которого уютно расположилось в старом дерптском парке на подъеме в верхнюю часть города. За завтраком оказались за одним столиком. Еда в Эстонии в советское время была гораздо лучше той, что предлагали в бедных неопрятных <кафешках> Москвы, Ленинграда, Казани... Мы съели по картофельному салату с поджаренными колбасками, выпили кофе со знаменитыми эстонскими сливками и слоеными пирожками с яблоками. Смотрю, Семен Александрович заказывает еще яичницу с ветчиной, кофе и булочки, булочки... Я, не совсем деликатно, вслух позавидовал его аппетиту. Он взглянул на меня, улыбнулся и сказал примерно так: <Увы! Это не столько аппетит, сколько фронтовая привычка наедаться впрок. Ешь пока дают, ведь не знаешь, через сколько часов или суток будет следующая еда>. Замечательный ответ офицера артиллериста, прошедшего войну, побывавшего в самых горячих ее точках. Одна Орловско-Курская дуга чего стоит. А форсирование Днепра?! Герой, кто это перенес.
Между
прочим, Семен Александрович оказался прав в тот день. После затянувшегося
Ученого совета Института физики, членом которого я был много лет, поесть
удалось только на небольшом банкете, устроенном диссертантами поздно вечером в
буфете института. Мы сидели рядом с Альтшулером, часто переговариваясь. Он с
интересом слушал историю о том, как я с его учеником, казанским физиком Борисом
Кочелаевым оказался в 1964 году в американском Кембридже. Его шеф по работе,
знаменитый профессор Ник Бломберген, пригласил нас как-то вечером на ужин в
клуб Гарвардского университета. За круглым столом собралось человек восемь.
Соседом моим был необычный человек - худой блондин, почти альбинос с
красноватыми веками. Какого-то диккенсовского персонажа он мне напоминал. После
двух-трех бокалов вина я осмелел и, на своем далеком от совершенства
английском, вступил с ним в беседу. (В этот момент моего повествования Семен
Александрович предвосхитил продолжение моей истории, сказав, что наверняка это
был какой-то очень известный человек. Догадался! Однако я продолжал). Разговор
завязался еще и потому, что мой сосед все время спрашивал меня о состоянии
производства дуста в России и не собираются ли у нас вообще запрещать гербициды.
Мне надоел этот один и тот же вопрос и я спросил его о роде его занятий. Он
ответил небрежно:
Рассказывал об этом Семену Александровичу, так как к слову вспомнили Борю Кочелаева. Да и люблю я рассказывать истории. После этой истории, рассказанной в двухзальном буфете-кафе Института физики в Тарту, я подумал: <Какой сдержанный и корректный человек профессор Альтшулер, не в пример мне, одержимому подчас бесом какой-то ноздревской болтливости. Надо бы поучиться у него этой сдержанности, качеству очень полезному в жизни, ибо оно позволяет сохранять достоинство. Да разве научишься?!>.
Сдержанность, за которой скрыты почти всегда упорство и трудолюбие, помогла, я думаю, Семену Александровичу после возвращения с войны сравнительно быстро войти в науку и заниматься ею на самом высоком уровне. Ведь все могло развиваться совсем по другому сценарию, разработанному дьявольски хитрым горийским семинаристом, который очень боялся победителей фашизма, вернувшихся с войны и осознавших себя в какой-то мере свободными людьми. Должно быть, думал: завалили Гитлера, а завтра и меня завалят. Во всяком случае, наверно думал, что попытаются, как это сделали офицеры-декабристы, победители Наполеона. Очень опасным было это послевоенное время, сколько наивных <детей Арбата>, опьяненных победой, стали его жертвами. Одна из ловушек для них представлялась мне наиболее изощренной. О ней я слышал от многих людей. Были организованы литературные кружки-объединения, во главе которых стояли законспирированные сотрудники НКВД. Многие из демобилизовавшихся фронтовиков пошли в эти объединения. Геометрию, физику они подзабыли, чтобы сразу сдавать экзамены в ВУЗы, а в литературу и журналистику стремились. Столько повидали, есть о чем рассказать. Так <заработал> свои десять лет один из моих знакомых, слишком открытый и эмоциональный человек. Написал очень откровенное эссе о социалистическом реализме. После этого входил в науку уже в спецзоне, так называемой <золотой клетке>. Он стал великолепным ученым, автором известных астрофизических моделей, но ценой многих лет заключения.
С Альтшулером мы встречались редко и ни разу в Казани, хотя в этом городе я бывал несколько раз и с удовольствием. Мои друзья и коллеги -Борис Кочелаев, Кев Салихов, Боря Малкин, хранитель музея Завойского -Игорь Силкин, знакомили меня с Казанью, особенно преобразившейся и похорошевшей в конце столетия. Всегда поражает феномен казанской науки. Какое созвездие имен, какие блистательные научные школы математики, физики, химии...
Мой предпоследний визит в Казань был в конце восьмидесятых годов. Оппонировал докторскую диссертацию ученику Альтшулера - Альберту Хасанову. Профессор Зарипов привел меня на заросшее деревьями и кустарником кладбище к могиле Семена Александровича. Кладбище в общем <престижное>, так как близко к центру Казани. Может быть поэтому там похоронен Василий Сталин, совсем недалеко от Альтшулера.
Когда я стоял у могильного камня, в голову мне пришла известная мысль Оппенгеймера: <История современной техники свидетельствует, что нет ничего практичнее теории>. Все творчество Семена Александровича, посвященное теории спинов нейтронов, электронов, ядер, подтверждает это неоспоримое высказывание. К аргументам, уже приведенным выше в отношении парамагнитного резонанса, открывшего путь квантовой электронике, и теории магнитного момента нейтрона - параметра, позволившего поляризовать эти частицы, можно добавить методы получения сверхнизких температур, предложенные Альтшулером.
Всегда сложно решить какую степень восхваления применить к творческому человеку. Уже сама причастность к творчеству возвышает его. Когда же дело доходит до эпитетов, то я всегда вспоминаю своего любимого поэта и хорошего знакомого Давида Самойлова:
<Не преуменьшать
И не преувеличивать.
Знаю я прилипчивость
Преувеличений.
А преуменьшений
Главная опасность -
Целое, великое
Принимать за частность>.
* Напомню, что в 2000 году на телепрограмме ОРТ процветала программа Доренко. Не глупый, но, как и многие телеведущие, не очень образованный малый, задачей которого было поносить Лужкова и Примакова. Не знаю, почему.
** Название отеля в Кембридже.